Мы хотим познакомить вас с воспоминаниями и стихами Александра Городницкого, прозвучавшими 1 февраля на встрече в Библиотеке Кировских островов. Это лишь несколько фрагментов насыщенной трехчасовой встречи, на которой присутствовало около 200 человек. 

… Я помню все советские названия 

Тема нашей встречи – 27 января. Когда я выступал в филармонии, получил записку: «Почему вы наш Петербург называете «своим Ленинградом»?» Что я должен был ответить? Я сказал: «Друзья, потому что я родился в далёком 1933 году, когда он так назывался. И если первыми двумя словами у меня были «мама» и «папа». То третьим было «Ленинград». Не звучит же «Петербургская блокада». Мы можем спорить о качествах Ленина, но блокада всегда была Ленинградской. Мы можем как угодно относиться к Сталину, но не было Волгоградского сражения, было – Сталинградское. История живет любыми именами. При мне была площадь Урицкого, а Невский назывался именем 25-го октября, а Садовая улица – 3 июля, в честь расстрелов июльских. И в то время ходил такой анекдот. Где-то в районе Сенной подходит старушка к молодому человеку и говорит: «Милок, а как мне до Невского доехать?» Он отвечает: «А вон, садись 3 июля на трамвай, как раз к 25 октября и поспеешь!» Я помню все советские названия. Я родился на Красной улице – а она Галерная…. 

Крестовский остров 

Метро называлось Крестовский остров. 
Я шел, отыскивая остатки 
Пейзажей детства цветных и пестрых, 
Которых было всегда в достатке. 

Трамвайная станция кольцевая. 
Кружатся листья в грибном канале. 
Вокруг не сыщешь уже трамвая – 
Его три года уже как сняли. 

Трамвая нет. Вспоминая рейсы, 
Пытаюсь в прошлое достучаться. 
Смотрю на осиротевшие рельсы, 
Надежно впечатанные в брусчатку.  

Сюда приезжал я в 30-е с папой, 
Край суши таинственный обнаружив, 
Где лев неподвижный тяжелой тапой 
Свой шар над маркизовой катит лужей.  

Я помню это начало моря 
Над желтой сереющею дорожкой, 
И небо бесцветное и немое, 
Еще не беременное бомбежкой. 

Я помню праздников майских флаги 
И облака золотистый локон, 
И в спешке чаек, и мост Елагин, 
Воспетый в старых стихах у Блока. 

И в мире не было места лучше – 
Куда там Израилю или Штатам! 
И в кронах дубовых светился лучик, 
Неспешно тающий над Кронштадтом. 

Михаил Кураев 

Здесь, в библиотеке вокруг вас – великая русская литература, у которой мы учились и будем учиться всей морали нашей жизни. И она еще не иссякла. Именно поэтому я хочу представить вам замечательного писателя, вашего земляка Михаила Кураева. Это один из любимейших моих питерских писателей. Я думаю, его книги должны быт в вашей библиотеке. Он мне понравится давно, еще когда это было запрещено, когда он написал книгу "Капитан Дикштейн" о кронштадтском мятеже, впервые начав говорить правду об этом трагическом событии. Оказывается, после мятежа в Царском Селе были погребены без крестов 5 000 мятежных матросов! Я узнал об этом совсем недавно и прочту вам позже об этом стихотворение.  

Фильм «Мой Питер» 

Расскажу немного о фильме «Мой Питер». Мы с Натальей Касперович лет 10 назад начали делать самостоятельные филь мы. Снимают их профессиональные операторы, монтируют профессиональные режиссеры, монтажеры, и на фоне документального фильма идут мои стихи и песни. И получается что-то среднее между художественным и документальным фильмом. Мы сделали уже 12 таких фильмов, и «Мой Питер» - один из главных для меня. Это воспоминания о любимом городе.  

После Ленинградского дела по указанию товарища Сталина музей блокады Ленинграда был уничтожен, а вместе с ним – огромное количество уникальных документов, репрессированы работники. Поэтому существовал только очень скромный музей Истории Петербурга, который находится на Английской набережной, и там есть маленький отдел, посвященный блокаде. Один из объектов выставки – комнатка блокадного ленинградца. Крест-накрест окна заклеены бумагой, буржуйка стоит, репродуктор черный, кровать – ну как у нас дома, в 13-метровой коммуналке. Оператор говорит мне: «Посиди немного, сейчас принесут камеру – будем снимать».  Они вышли, а я сижу, жду. И вдруг включается репродуктор, звучит сирена, и знакомый голос, как будто из меня, говорит: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!». Что со мною было! Глаза ввалились, сердце прихватило, я перестал дышать, я не мог это слушать! Оказывается, операторы, черти, 10 минут снимали меня скрытой камерой и потом в фильм поставили. Этого же нельзя делать! 

Потом мне позвонила приятельница и говорит: «Саня, я хотела с тобою переговорить насчет воспоминаний о блокаде, я посмотрела этот фильм – я не буду к тебе обращаться. Это слишком дорогого стоит». 

Это невозможно пережить, выжать все это обратно.  

Немецкий звонкий слог, рокочущее слово 

В 1940 году мои родители вместо 1 класса отдали меня в немецкую группу на Васильевском острове, и там было довольно много пожилых, доброжелательных немок, которые брали детей обучать немецкому языку (а именно немецкий язык был у нас тогда главный в школе) и учить курсу первого класса.  

Уроки немецкого 

Под покрывалом бархатным подушка, 
С тяжелой крышечкой фарфоровая кружка, 
Песне старинного серебряная дужка 
Мне вспоминаются по долгим вечерам, 
Агата Юльевна, опрятная старушка, 
Меня немецким обучавшая словам. 

Тогда всё это называлось – группа. 
Теперь и вспоминать, конечно, глупо 
Спектакли детские, цветную канитель. 
Потом война. Заснеженные трупы. 
Из клейстера похлебка вместо супа. 
На Невском непрозрачная метель. 

Ах, песенки о солнечной форели 
Мы по-немецки их нестройно пели, 
В окошке шпиль светился над Невой. 
Коптилки фитилек, что тлеет еле-еле, 
Соседний двор, опасный при обстреле, 
Ночной сирены сумеречный ор. 

Не знаю, где теперь ее могила. 
В степях Караганды, на Колыме унылой? 
У Пискаревских горестных оград? 
Агата Юльевна, оставим всё как было, 
Агата Юльевна, язык не виноват! 

Спасибо за урок! Пускай вернется снова 
Немецкий звонкий слог, рокочущее слово 
Из детства, из-за тридевять земель, 
Где голоса мальчишеского хора, 
Фигурки из саксонского фарфора 
И Шуберта прозрачная капель. 

*** 

Неторопливо истина простая 
В реке времен нащупывает брод: 
Родство по крови образует стаю 
Родство по слову создает народ 

Не от того ли, смертных поражая 
Непостижимой мудростью своей 
Бог Моисею передал скрижали,  
Людей отъединяя от зверей. 

А стае не нужны законы Бога, 
Она живет Завету вопреки. 
Там ценятся в сознании убогом 
Лишь цепкий нюх и острые клыки. 
 
Своим происхождением, не скрою, 
Горжусь и я, родителей любя, 
Но если слово разойдется с кровью, 
Я слово выбираю для себя. 
 
И не отыщешь выхода иного, 
Какие возраженья ни готовь: 
Родство по слову порождает слово, 
Родство по крови порождает кровь... 

*** 

Боль в спине. И днем, и даже ночью. 
Нету спасу, хоть на крик кричи. 
«Начисто изношен позвоночник» - 
Говорят сочувственно врачи. 

Да и как ему не износиться? 
На холодных вьюжных северах, 
Где пришлось мне двадцать лет трудиться, 
В партиях за совесть и за страх. 

Там, себя считая молодцами, 
Мы лицом не ударяли в грязь. 
Рюкзаки таскали с образцами, 
На уступы мертвые садясь. 

Да и как ему не износиться 
На судах, за три десятка лет 
Где не раз во время экспедиций 
Мы здоровью причиняли вред. 

Где, к проблемам подходя по-русски – 
И в дневное время, и в ночах 
Судовые тяжкие погрузки 
На своих мы вынесли плечах. 

Не щадя свой позвоночник ломкий 
Я трудился, не жалея сил. 
Кабы знал заране – то соломки 
Где-нибудь, возможно, подстелил. 

И хотя мы все, увы, не вечны, 
И уже пора гасить свечу, 
Все же позвоночник мой увечный 
На другой менять я не хочу. 

Потому, что завершая бал сей, 
Я скажу: в минувшие года 
Он болел, стирался и ломался, 
Но не прогибался никогда.